Последний крестоносец - 3
Глава 7: Милосердие превыше
- Нет, я не был удивлен услышать согласие Генри на предложение нанимателя, - продолжал Чарльз, - скорее, я просто не был к этому готов морально. Опасение перед неизвестностью последствий, связанных с выбором брата Генри, теперь сменилось на еще более гнетущий страх неизвестности: как же сложится жизнь теперь? Вот так вот просто брат Генри, близкий мой друг и даже в чем-то наставник, возможно, навсегда теперь покинет ставший нам обоим родным домом монастырь? Какой же будет его жизнь: долгой ли иль быстротечной, славной и полной побед или позорной и полной скитаний? Дано ли нам будет однажды вновь встретиться и побеседовать, как прежде, или же я больше никогда его не увижу? Все эти мысли внезапно навалились на меня, терзая мою душу, но я всячески старался скрыть свое смятение, посему поспешно удалился, чтобы вновь вернуться к незаконченной работе. Геннард же воротился к своим людям, которые отдыхали после перенесенных тягот пути.
Привычная безмятежно текущая жизнь монастыря невероятно переменилась, и не только в моей голове: туда и сюда сновали люди, облаченные то в воинские доспехи, то в монашеские рясы, повсюду слышался плеск умывальниц, нечастый, но громкий смех, оживленные беседы наемников, ржание лошадей и даже храп солдат, уснувших прямо во внутреннем дворе на небольших стогах сена, стянутых под деревянными навесами. Однако никого не раздражала столь заметная перемена привычной обстановки - братья приняли путников с радушием, оказав им всю помощь и гостеприимство, которое мы могли, как и подобает истинным служителям церкви. Да и не так уж и редко случалось такое, что кому-то нужно было предоставить кров или лекаря, в стенах нашего аббатства.
Прозвонил небольшой колокол - настало время вечерней трапезы. Просыпались спящие от усталости воины, монахи и священники собирались на ужин, попутно пригласив и гостей разделить с нами пищу. Мы с братьями расположились в небольшой трапезной, где обычно и проходили совместные приемы пищи, куда пригласили и Геннарда Тейлора, а его солдатам, по причине немалого их числа для столь малого помещения, накрыли отдельно в зале побольше. Геннард же весьма вежливо предпочел отказаться от приглашения отужинать с нами, поскольку он заявил, что не хотел бы быть неправильно понятым своими людьми, принимая трапезу отдельно от своего отряда. Братья с уважением отнеслись к его просьбе.
Мы как обычно, после благодарности Богу за дары, которыми он благословил наш стол, вкушали хлеб, как вдруг аббат Стефан обратился к брату Генри, который, как я понимал, уже в последний раз вкушал с нами ужин:
- Брат Генри, вы уже приняли решение относительно предложения господина Геннарда Тейлора? - волна недоумения прокатилась по рядам дружно деливших вечерний хлеб братьев-монахов, которые еще не знали о чем конкретно шла речь в беседе странника с нашим братом. Но в нашем братстве никогда не было секретов, если они не были связаны с тайной исповеди грешного, поэтому вопрос был вполне уместным и не вызвал ни у кого смущения. Генри ответил:
- Да, преподобный отец, я думаю, что я принял решение, и да будет тогда известно братьям, что командующий отрядом, находящимся в стенах нашего монастыря, предложил мне присоединиться к нему, дабы тренировать его людей в походах. Я согласился, взяв с него клятву, что намерения его благородны и он не станет отправлять своих людей намеренно на неминуемую гибель. Я хотел бы поговорить с вами и получить ваше благословение на мой путь, - аббат задумчиво сделал небольшой вдох и слегка печальным тоном сказал:
- Хорошо, сын мой, завтра утром зайдите ко мне на беседу, и с вашим теперешним господином я бы тоже хотел еще раз пообщаться напоследок. Благословенно вкушайте трапезу, братья, - монахи, не отойдя от удивления, принялись дальше за ужин. Все в той или иной степени были удивлены и даже смущены, но никто так и не решился ничего сказать или спросить. Безмолвие вновь воцарилось в нашей харчевне, слышно было лишь как стучат столовые приборы, да то и дело поскрипывают бревенчатые лавки, на которых располагались принимавшие пищу. Закончив ужин мы разошлись по своим кельям на вечерние чтения, но преподобный видимо заметил мое более остальных растерянное состояние и, по-отцовски положив свою ладонь на мое плечо, обратился ко мне:
- Пусть не печалится сердце твое, сын мой и уж тем более вдруг не чернится осуждением. Мы все в ответе пред Господом за наши жизни, но каждый сам принимает решение о том, какой она будет. Ступай с миром, - я поклонился отцу в ответ и направился в свою келью. В ту ночь я долго не мог уснуть, вопрошая Отца Небесного о том, какой же должна быть моя жизнь, и что Он уготовал теперь для меня...
Наступило долгожданное утро. Я был охвачен неприятно томящим душу смятением с самого начала дня, как обычно это бывает, когда вы точно знаете, что в определенный день произойдет нечто такое, что бы вам хотелось отсрочить насколько только возможно дальше, но вы еще толком и не знаете, чего ожидать. Я проснулся раньше, чем обычно и, едва раскрыв глаза, тут же поднялся со своей постели и, потирая уставшие от бессонницы глаза, подошел к узенькому окну, из которого первые лучи теплого весеннего солнца, пробивалоссь в мрачное помещение моей каменной кельи, выявляя на своем свету мелкие пылинки, витавшие в воздухе. Келья находилась достаточно высоко, и, посмотрев в окно, моим глазам предстала вполне знакомая и привычная картина: еще невысоко, в небе, над могучими деревьями светило солнце, задорно щебетали утренние птицы, утро было ясное - ни облачка. Стены аббатства, крепко сложенные много лет назад, по-прежнему простирались вправо и влево от моего взора, а, лишь слегка поросшая травой грунтовая дорога, ведущая в Ригу, устремлялась далеко вперед, словно невыпрямленной земляной нитью, лежащей на лоне природы, рассекая Уэсдвинский лес, и упиралась в горизонт. Одним словом, вид был абсолютно обыкновенным, ни капли не отражающим те изменения, которые должны были произойти в тот день.
- Может все это лишь непонятный сон, и все осталось на своих обыденных местах? Может и не было вовсе никакой встречи, никаких путников и деловых предложений?, - пронеслось спросонья в моей голове, - Уж нет, ведь я прекрасно помню, как в тяжелых размышлениях засыпал вчера, - отпарировал проснувшийся разум. Да и периодический храп коней, привязанных под деревянными навесами во внутреннем дворе, выдавал присутствие вчерашних путников в стенах монастыря сегодня.
Подошедши к умывальной чаше, я влил в нее воды и узрел в расплывавшемся отражении собственное угрюмое лицо. Терзания о грядущих переменах не покидали меня, но мне не очень хотелось, чтобы кто-либо спрашивал меня об этом, поэтому я всячески старался не подавать виду. Обстановка в аббатстве начинала возвращаться в свое обыкновенное повседневное русло, после утренних приготовлений и молитв была объявлена трапеза, мы собрались за столом так же, как и вчера, а после завтрака преподобный отец призвал Генри на беседу и попросил меня пригласить затем также и Геннарда Тейлора, поскольку я был на тот момент ближе всего знаком со странником.
- Доброго вам дня, господин. Отец Стефан просит вас подняться к нему - он бы хотел еще о чем-то побеседовать с вами, пока вы еще гостите в нашем монастыре, - передал я просьбу аббата, войдя в зал, где было накрыто для Геннарда и его людей.
- Приветствую вас, брат Чарльз, - ответил он, - Спасибо вам за ваше гостеприимство и помощь. Я и сам как раз желал попрощаться с преподобным.
- Вы сказали "попрощаться", господин? - вопросительно заметил я.
- Мне объяснили братья, что помощь моему человеку оказали, но времени на восстановление понадобится много, поэтому мы уходим сегодня, нам более нет смысла отягощать вас присутствием такого множества. Я оставлю плату, чтобы о раненом позаботились здесь, пока он не восстановится.
Еще одна неожиданность обрушилась на меня - я не подозревал, что все произойдет столь скоро. Мы вместе отправились наверх, в комнату преподобного. Сидя на дубовой лавке, напротив входа в комнату, где в тот момент беседовали отец Стефан и Генри, мы сидели молча, ни разу не обмолвившись даже единым словом. Кажется там каждому было о чем поразмыслить и помолчать. Дождавшись окончания беседы священника с братом Генри, Геннард Тейлор зашел к аббату, а монах вышел, весь объятый мыслями, тоже не проронив ни слова. По выражению его лица было видно, что хоть решение и принято, а благословение святого отца получено, брата все еще одолевали сомнения и такой же страх неизвестности.
Геннард Тейлор не слишком долго беседовал с аббатом, но под конец их разговора, уже стоя в дверях комнаты, Геннард поблагодарил преподобного за наставление и гостеприимство, оказанное его людям. Аббат благословил его и напоследок сказал:
- Прощайте, сын мой. Да будут пути ваши прямыми, а сердце чистым, и да хранит оно заповеди Господни во все дни жизни вашей, Отцом Небесным вам отмеренные. Не обнажайте меча вашего против невинного и помните, - отец вдруг добавил, - Nulla de virtutibus tuis major clementia est*!
- Да будет так, ваше преподобие, - на прощание ответил Геннард Тейлор и смиренно преклонил главу, а отец Стефан обратился к Генри:
- Прощайте, брат Генри. Храните верность господину и Богу, и пусть вера ваша будет столь же крепка и непоколебима, как крепки руки ваши.
- Прощайте, отец. Да благословит вас Господь, - ответил Генри.
Все трое прощались без особых эмоций, но лица их выражали глубочайшую обремененность множеством нелегких раздумий, а лицо аббата отражало понимание, что скорее всего, он больше никогда не увидит своего послушника, но одному только Богу было известно, какие мысли и сомнения бушевали тогда в моей голове...
Договаривая последнюю фразу, Чарльз сделал заметный упор на слово "моей" и я снова услышал, как настроение его повествования стало сменяться на более печальное. Он опять прервался, несколько секунд о чем-то глубоко размышляя. Спокойная обстановка в таверне вторила его печальному виду и тону его голоса, и я уже сам начинал отчего-то погружаться в столь печальнейшее же расположение духа, сопереживая моему собеседнику. Мое воображение уносило меня в далекий путь воспоминаний другого человека, и я, стараясь смотреть на истории, рассказываемые им, как бы с его же стороны, начинал наконец понимать тяжелую тайну того, что же на самом деле тяготило все эти годы измотанную душу старого монаха.
- Аббат обратился ко мне, попросив проводить путников в дорогу и дать им немного хлеба, - продолжил собеседник, - И, хотя я всячески старался скрыть свое растерянно-озадаченное состояние, взгляд отца Стефана говорил, что он наблюдает в моих глазах что-то неясное, но все же, он ограничился лишь этой просьбой.
Мы спустились вниз, где нас ожидал уже собравшийся отряд Геннарда Тейлора. Я, как и наказал преподобный, зашел в трапезную, попросил у служивших в ней братьев четыре свежие буханки хлеба и, завернув их в полотняный узел, преподнес Геннарду. Он поблагодарил и оставил небольшое пожертвование и некоторую сумму сверху на содержание раненого в госпитале солдата монастырскому эконому, и мы отправились к воротам аббатства. Я шел впереди один, а за мной следовали Геннард Тейлор и брат Генри, а за ними шел их отряд. Мне казалось, что с каждым новым шагом в мою голову наваливались новые и новые мысли, словно, пока я дойду до ворот, меня собьет с ног тяжестью моей собственной головы - так мне нелегко было в тот момент.
Став перед воротами я пропустил отряд, а Геннард, держа в левой руке поводья своего коня, и брат Генри остановились позади, чтобы попрощаться со мной. Брат Генри, все понимая, ничего не сказал. Мы лишь молчаливо обнялись, как братья.
- Благодарю вас за все, брат Чарльз. Храни вас Бог! - обратился Геннард Тейлор и, оседлав коня, поскакал во главу отряда, - Вперед! - властным голосом скомандовал он своим людям, и его гарнизон двинулся в путь, расплываясь на горизонте и унося с собой не только близкого мне друга и духовного брата, но и мысли о Геннарде Тейлоре и его дальнейшей судьбе. Я вздохнул, будто бы с облегчением, и отправился обратно в монастырь.
[hr]
*(лат.) "Из всех добродетелей твоих милосердие превыше"
Привычная безмятежно текущая жизнь монастыря невероятно переменилась, и не только в моей голове: туда и сюда сновали люди, облаченные то в воинские доспехи, то в монашеские рясы, повсюду слышался плеск умывальниц, нечастый, но громкий смех, оживленные беседы наемников, ржание лошадей и даже храп солдат, уснувших прямо во внутреннем дворе на небольших стогах сена, стянутых под деревянными навесами. Однако никого не раздражала столь заметная перемена привычной обстановки - братья приняли путников с радушием, оказав им всю помощь и гостеприимство, которое мы могли, как и подобает истинным служителям церкви. Да и не так уж и редко случалось такое, что кому-то нужно было предоставить кров или лекаря, в стенах нашего аббатства.
Прозвонил небольшой колокол - настало время вечерней трапезы. Просыпались спящие от усталости воины, монахи и священники собирались на ужин, попутно пригласив и гостей разделить с нами пищу. Мы с братьями расположились в небольшой трапезной, где обычно и проходили совместные приемы пищи, куда пригласили и Геннарда Тейлора, а его солдатам, по причине немалого их числа для столь малого помещения, накрыли отдельно в зале побольше. Геннард же весьма вежливо предпочел отказаться от приглашения отужинать с нами, поскольку он заявил, что не хотел бы быть неправильно понятым своими людьми, принимая трапезу отдельно от своего отряда. Братья с уважением отнеслись к его просьбе.
Мы как обычно, после благодарности Богу за дары, которыми он благословил наш стол, вкушали хлеб, как вдруг аббат Стефан обратился к брату Генри, который, как я понимал, уже в последний раз вкушал с нами ужин:
- Брат Генри, вы уже приняли решение относительно предложения господина Геннарда Тейлора? - волна недоумения прокатилась по рядам дружно деливших вечерний хлеб братьев-монахов, которые еще не знали о чем конкретно шла речь в беседе странника с нашим братом. Но в нашем братстве никогда не было секретов, если они не были связаны с тайной исповеди грешного, поэтому вопрос был вполне уместным и не вызвал ни у кого смущения. Генри ответил:
- Да, преподобный отец, я думаю, что я принял решение, и да будет тогда известно братьям, что командующий отрядом, находящимся в стенах нашего монастыря, предложил мне присоединиться к нему, дабы тренировать его людей в походах. Я согласился, взяв с него клятву, что намерения его благородны и он не станет отправлять своих людей намеренно на неминуемую гибель. Я хотел бы поговорить с вами и получить ваше благословение на мой путь, - аббат задумчиво сделал небольшой вдох и слегка печальным тоном сказал:
- Хорошо, сын мой, завтра утром зайдите ко мне на беседу, и с вашим теперешним господином я бы тоже хотел еще раз пообщаться напоследок. Благословенно вкушайте трапезу, братья, - монахи, не отойдя от удивления, принялись дальше за ужин. Все в той или иной степени были удивлены и даже смущены, но никто так и не решился ничего сказать или спросить. Безмолвие вновь воцарилось в нашей харчевне, слышно было лишь как стучат столовые приборы, да то и дело поскрипывают бревенчатые лавки, на которых располагались принимавшие пищу. Закончив ужин мы разошлись по своим кельям на вечерние чтения, но преподобный видимо заметил мое более остальных растерянное состояние и, по-отцовски положив свою ладонь на мое плечо, обратился ко мне:
- Пусть не печалится сердце твое, сын мой и уж тем более вдруг не чернится осуждением. Мы все в ответе пред Господом за наши жизни, но каждый сам принимает решение о том, какой она будет. Ступай с миром, - я поклонился отцу в ответ и направился в свою келью. В ту ночь я долго не мог уснуть, вопрошая Отца Небесного о том, какой же должна быть моя жизнь, и что Он уготовал теперь для меня...
Наступило долгожданное утро. Я был охвачен неприятно томящим душу смятением с самого начала дня, как обычно это бывает, когда вы точно знаете, что в определенный день произойдет нечто такое, что бы вам хотелось отсрочить насколько только возможно дальше, но вы еще толком и не знаете, чего ожидать. Я проснулся раньше, чем обычно и, едва раскрыв глаза, тут же поднялся со своей постели и, потирая уставшие от бессонницы глаза, подошел к узенькому окну, из которого первые лучи теплого весеннего солнца, пробивалоссь в мрачное помещение моей каменной кельи, выявляя на своем свету мелкие пылинки, витавшие в воздухе. Келья находилась достаточно высоко, и, посмотрев в окно, моим глазам предстала вполне знакомая и привычная картина: еще невысоко, в небе, над могучими деревьями светило солнце, задорно щебетали утренние птицы, утро было ясное - ни облачка. Стены аббатства, крепко сложенные много лет назад, по-прежнему простирались вправо и влево от моего взора, а, лишь слегка поросшая травой грунтовая дорога, ведущая в Ригу, устремлялась далеко вперед, словно невыпрямленной земляной нитью, лежащей на лоне природы, рассекая Уэсдвинский лес, и упиралась в горизонт. Одним словом, вид был абсолютно обыкновенным, ни капли не отражающим те изменения, которые должны были произойти в тот день.
- Может все это лишь непонятный сон, и все осталось на своих обыденных местах? Может и не было вовсе никакой встречи, никаких путников и деловых предложений?, - пронеслось спросонья в моей голове, - Уж нет, ведь я прекрасно помню, как в тяжелых размышлениях засыпал вчера, - отпарировал проснувшийся разум. Да и периодический храп коней, привязанных под деревянными навесами во внутреннем дворе, выдавал присутствие вчерашних путников в стенах монастыря сегодня.
Подошедши к умывальной чаше, я влил в нее воды и узрел в расплывавшемся отражении собственное угрюмое лицо. Терзания о грядущих переменах не покидали меня, но мне не очень хотелось, чтобы кто-либо спрашивал меня об этом, поэтому я всячески старался не подавать виду. Обстановка в аббатстве начинала возвращаться в свое обыкновенное повседневное русло, после утренних приготовлений и молитв была объявлена трапеза, мы собрались за столом так же, как и вчера, а после завтрака преподобный отец призвал Генри на беседу и попросил меня пригласить затем также и Геннарда Тейлора, поскольку я был на тот момент ближе всего знаком со странником.
- Доброго вам дня, господин. Отец Стефан просит вас подняться к нему - он бы хотел еще о чем-то побеседовать с вами, пока вы еще гостите в нашем монастыре, - передал я просьбу аббата, войдя в зал, где было накрыто для Геннарда и его людей.
- Приветствую вас, брат Чарльз, - ответил он, - Спасибо вам за ваше гостеприимство и помощь. Я и сам как раз желал попрощаться с преподобным.
- Вы сказали "попрощаться", господин? - вопросительно заметил я.
- Мне объяснили братья, что помощь моему человеку оказали, но времени на восстановление понадобится много, поэтому мы уходим сегодня, нам более нет смысла отягощать вас присутствием такого множества. Я оставлю плату, чтобы о раненом позаботились здесь, пока он не восстановится.
Еще одна неожиданность обрушилась на меня - я не подозревал, что все произойдет столь скоро. Мы вместе отправились наверх, в комнату преподобного. Сидя на дубовой лавке, напротив входа в комнату, где в тот момент беседовали отец Стефан и Генри, мы сидели молча, ни разу не обмолвившись даже единым словом. Кажется там каждому было о чем поразмыслить и помолчать. Дождавшись окончания беседы священника с братом Генри, Геннард Тейлор зашел к аббату, а монах вышел, весь объятый мыслями, тоже не проронив ни слова. По выражению его лица было видно, что хоть решение и принято, а благословение святого отца получено, брата все еще одолевали сомнения и такой же страх неизвестности.
Геннард Тейлор не слишком долго беседовал с аббатом, но под конец их разговора, уже стоя в дверях комнаты, Геннард поблагодарил преподобного за наставление и гостеприимство, оказанное его людям. Аббат благословил его и напоследок сказал:
- Прощайте, сын мой. Да будут пути ваши прямыми, а сердце чистым, и да хранит оно заповеди Господни во все дни жизни вашей, Отцом Небесным вам отмеренные. Не обнажайте меча вашего против невинного и помните, - отец вдруг добавил, - Nulla de virtutibus tuis major clementia est*!
- Да будет так, ваше преподобие, - на прощание ответил Геннард Тейлор и смиренно преклонил главу, а отец Стефан обратился к Генри:
- Прощайте, брат Генри. Храните верность господину и Богу, и пусть вера ваша будет столь же крепка и непоколебима, как крепки руки ваши.
- Прощайте, отец. Да благословит вас Господь, - ответил Генри.
Все трое прощались без особых эмоций, но лица их выражали глубочайшую обремененность множеством нелегких раздумий, а лицо аббата отражало понимание, что скорее всего, он больше никогда не увидит своего послушника, но одному только Богу было известно, какие мысли и сомнения бушевали тогда в моей голове...
Договаривая последнюю фразу, Чарльз сделал заметный упор на слово "моей" и я снова услышал, как настроение его повествования стало сменяться на более печальное. Он опять прервался, несколько секунд о чем-то глубоко размышляя. Спокойная обстановка в таверне вторила его печальному виду и тону его голоса, и я уже сам начинал отчего-то погружаться в столь печальнейшее же расположение духа, сопереживая моему собеседнику. Мое воображение уносило меня в далекий путь воспоминаний другого человека, и я, стараясь смотреть на истории, рассказываемые им, как бы с его же стороны, начинал наконец понимать тяжелую тайну того, что же на самом деле тяготило все эти годы измотанную душу старого монаха.
- Аббат обратился ко мне, попросив проводить путников в дорогу и дать им немного хлеба, - продолжил собеседник, - И, хотя я всячески старался скрыть свое растерянно-озадаченное состояние, взгляд отца Стефана говорил, что он наблюдает в моих глазах что-то неясное, но все же, он ограничился лишь этой просьбой.
Мы спустились вниз, где нас ожидал уже собравшийся отряд Геннарда Тейлора. Я, как и наказал преподобный, зашел в трапезную, попросил у служивших в ней братьев четыре свежие буханки хлеба и, завернув их в полотняный узел, преподнес Геннарду. Он поблагодарил и оставил небольшое пожертвование и некоторую сумму сверху на содержание раненого в госпитале солдата монастырскому эконому, и мы отправились к воротам аббатства. Я шел впереди один, а за мной следовали Геннард Тейлор и брат Генри, а за ними шел их отряд. Мне казалось, что с каждым новым шагом в мою голову наваливались новые и новые мысли, словно, пока я дойду до ворот, меня собьет с ног тяжестью моей собственной головы - так мне нелегко было в тот момент.
Став перед воротами я пропустил отряд, а Геннард, держа в левой руке поводья своего коня, и брат Генри остановились позади, чтобы попрощаться со мной. Брат Генри, все понимая, ничего не сказал. Мы лишь молчаливо обнялись, как братья.
- Благодарю вас за все, брат Чарльз. Храни вас Бог! - обратился Геннард Тейлор и, оседлав коня, поскакал во главу отряда, - Вперед! - властным голосом скомандовал он своим людям, и его гарнизон двинулся в путь, расплываясь на горизонте и унося с собой не только близкого мне друга и духовного брата, но и мысли о Геннарде Тейлоре и его дальнейшей судьбе. Я вздохнул, будто бы с облегчением, и отправился обратно в монастырь.
[hr]
*(лат.) "Из всех добродетелей твоих милосердие превыше"
Глава 8: Не прощаясь
Брат Чарльз сделал последний глоток из своей глиняной чаши с вином и с присущим глухим стуком спадающей на толстый ореховый стол керамики, поставил ее обратно. В этот момент волна недоумения, нередко прокатывающаяся по героям его повествования, на сей раз с головой захлестнула меня:
- То есть... Погодите! - необузданно-громким от удивления голосом резко выпалил я и тотчас заметил, как за соседними столами несколько человек повернулись в мою сторону, скорчив недовольно-удивленные гримасы. Я понял, что мой возглас верно слышала вся таверна, и в знак сожаления, сразу же сделал жест извинения, прижав правую руку к груди и слегка кивнув головой. Собеседник улыбнулся, и мне, даже на мгновение обидно стало, будто бы он посмеялся над моей несдержанностью. Но Чарльз, видимо, просто предугадал мой следующий вопрос, который тут же, поспешил вырваться на свободу из моих уст:
- Так вы ведь говорили, сэр...называли...то есть...брат Чарльз, - прерываясь и перебивая сам себя, сбиваясь с мысли и возвращаясь снова, я пытался сложить нечто удобовразумительное из своей речи, - вы ведь представили мне Геннарда Тейлора, как своего господина, в начале нашей беседы, а, получается, вместо вас на службу отправился брат Генри? - монах едва заметно улыбнулся, глядя мне в глаза, давая понять, что я бы узнал ответ гораздо быстрее, если бы просто послушал дальше, но в то же мгновение взгляд его снова стала поглощать какая-то невообразимая тоска, посещавшая его от одной мысли к другой, и он наконец окончательно развеял пыль непонимания и смятения в моей голове:
- Терпение, молодой человек, терпение...
На некоторое время прервавшись, он как бы виновато опустил взгляд, в очередной раз неловко потирая большим пальцем ободок своей пустой чаши и горько вздохнул:
- Да, Геннард Тейлор удалился восвояси вместе с Генри и своим отрядом, и я не стал догонять их прося еще о чем-либо или пытаясь что-то сказать напоследок, я вернулся, - он снова глубоко вздохнул, - но в госпитале ведь остался раненый всадник... - снова последовала тяжелая пауза.
Теперь мне ясно было, что печаль его души неким загадочным образом связана с тем раненым воином, но что такого могло между ними произойти и причем тут жизнь в монастыре, которую он "не избирал самолично"? Монах, что, убил его? Своевременно не оказал помощи? Может солдат натворил что-то в монастыре, не отплатив добром за оказанное милосердие? А может... - мои размышления прервал, словно гром с небес, заставший врасплох мое растерянное воображение, голос Чарльза:
- Пару недель, может с месяц спустя, раненый солдат, который явно не спешил обратно в отряд к своим соратникам, наслаждаясь заботой и отдыхом в нашем монастыре, наконец поправился окончательно и изъявил желание отбыть. Не особо-то и поблагодарив братьев и врачей, наблюдавших его, он собрал свои вещи, не торопясь почистил и смазал свой, уже успевший потемнеть и покрыться патинами меч. Подойдя к своей изрядно отдохнувшей за время болезни хозяина гнедой, хлопнул ее ладонью по седлу и задорно, с долей издевки, прокряхтел:
- Ну че, кобыла, нажралася ты тут сена святейшинского, кабы брюхо в конец не отвисло! Ну поглядим еще, бо на кой-то ты и сгодишься еще, а на другую пока у меня золотца нет, так шо не дохни пока! Кхе-хе-хе... - хрипло захохотал всадник.
Монах, вспоминая слова и повторяя тон балтийца-эквита, сам невольно рассмеялся со своего описания и вдруг добавил:
- Помните я вам сказал о Геннарде де Тейлоре, что война и убийства - это не единственное, что он понимал в жизни? - я в согласии молча кивнул, - Так вот Ардус, так звали всадника, был его прямой противоположностью! - с легкой усмешкой вспоминал собеседник, - Прожженный вояка, с хриплым от выпивки голосом, который мало чего произносил, кроме насмешек и ругани, Ардус ничего в жизни не смыслил кроме ратного дела. Его понимание жизни, скорее всего, отражалось и на отношении ко всем окружающим его людям.
Собирая свои вещи и взваливая их на свою лошадь, он что-то неразборчивое бормотал себе под нос. Держа в левой руке меч, вложенный в деревянные с кожаной портупеей ножны, и то и дело помогая себе занятой мечом левой рукой, он кривил лицо от жуткого неудобства, едва слышно что-то там причитая. Внезапно он повернулся и обратился ко мне:
- Слушай, бож-человек*, будь так любезен! Намаялся я с клинком этим, ладу не дам никак, все в руках держать, да ни в сено же с лошадиным навозом его свалить - оружье-таки все же. Итак во, видал как я начистил его, - он на треть вытащил из ножен натертый до приемлемого состояния меч, на лезвии которого все равно виднелись еще глубокие потемнения начинавшейся ржавчины, исполосованные множеством мелких проредей свежего метала, от многократного прохождения металлической теркой для чистки, - Так и того же полдня убил, бож-человек! Кабы ты напоясать мне его помог, руки-то у тебя свободные, бож-человек, - он постоянно приговаривал "бож-человек", как будто это было самое благое сочетание слов, которое он отродясь знал. Я смиренно подошел, взял в руки его меч с ножнами, расправил ремни и портупею и преклонился, чтобы закрепить меч на его бедре.
- Знач смотри, - стал объяснять Ардус, - приложи к бедру, да чуть повыше - сползет-таки все равно, вот этот сюда, а вторым вокруг обойди по поясу. Вот этот вот... штуку в общем вот эту посередине втыкни и потом свободный конец заверни через низ, а потом в него же узлом. Я не стал разъясняться, что знал, как препоясывается меч, и просто молча сделал, как он просил.
- Ну во, другое-то дело, бож-человек, благодарствую тебя! Гляди вдруг оруженосцем станешь, так пригодится умение тебе! Кхе-хе! - он снова посмеялся своим, неприятно-кряхтящим голосом. Я поднялся и, пристально посмотрев на него, тихо промолвил, собравши наконец и мысли и волю в руки:
- Господин, на самом деле я серьезно бы хотел кое о чем вас спросить...
- Ты гляди-ка, господин, кхе! - усмехнулся он, - Господином меня не кличут, это к их преподобиям и величавствам обращайтесь, а я - простой человек. Простой, зато свободный и в ратном деле, может, и поболее любого господина толк знаю, впрочем мой пока платит достойно, значится обращение заслужил, хе. Так что за вопрос там у тебя, бож-человек? Ты ли не хочешь с меня пожертвований сбить, а? - Ардус подозрительно смотрел на меня, лукаво прищурив глаза.
- Нет, друг мой, - успокоил я его, - все что нужно было и сверх того оставил уже ваш командующий, Геннард Тейлор. Я хотел бы спросить вас не против ли вы, если б я пошел с вами? - солдат посмотрел на меня удивленно, своими маленькими, глубоко-сидящими карими глазами, и с неподдельным удивлением спросил, вдруг переменивши тон на серьезный:
- Со мной пойти? Это шо же, жизнь свою благодатную бросишь, да батьку преподобного своего оставишь? На кой оно тебе, бож-человек? Ты-то и в деле ратном мало что смыслишь, кабы не пришибли тебя ненароком... - он, казалось о чем-то задумался на несколько секунд. В тяжелых раздумьях стоял и я...
Чарльз сделал глубокий вдох, запрокинув голову вверх, на мгновение уставившись в досчатый потолок первого этажа, а затем тяжко выдохнул и опустил голову. В то же мгновение я услышал, резкий и глухой стук двери, взбудораживший спокойную обстановку таверны - кто-то, в неблагополучном расположении духа, хлопнув дверью, покинул таверну. Я краем глаза видел, как некоторые посетители выворачивались удовлетворить свой интерес, кто же это был и с какого стола. Но я не обратил особого внимания: здесь, в нашей беседе, уже совсем рядом был ответ на столь мучивший меня вопрос, отделяемый лишь затянувшейся продолжительностью перерыва в повествовании, посему мне не терпелось поскорее получить его:
- И вы ушли? - спросил я.
Собеседник еще раз вздохнул и продолжил:
- Знаете, много было мыслей в моей голове, много сомнений и навязчивых мыслей, я тогда был еще молод. Мне потребовалось для себя больше месяца, чтобы принять это решение, посему я и в один день не смогу рассказать всех причин, по которым я принял это решение, но в общем... - монах двумя пальцами правой руки почесал голову выше виска, - Я понимал, что отец Стефан навряд ли одобрит мое желание покинуть монастырь, тем более с целью примкнуть к воинскому отряду. Но вместе с уходом брата Генри, ушла и часть моей жизни, он был самым близким мне другом в нашем братстве, а мысли о переменах, которые ждут меня, мысли о другой жизни и мечты стать воином во славу Господню не давали мне покоя с того самого дня, как Геннард Тейлор покинул аббатство. Но самая роковая мысль, на которую я почему-то больше всего надеялся, это мысль о том, что я еще смогу возвратиться и попрощаться с аббатом, попробовав для себя другой способ жить во славу Божью. Однако что я тогда еще мог предположить верно?
После короткого раздумья, Ардус снова посмотрел на меня и ответил:
- Что же, мне все равно, какое дело мое? Пойти-то - отчего бы и нет, мне ж веселее в пути все же будет, может подсобить чем и сможешь. Вижу ты человек и не гордый, кхе, путь ведь нелегкий лежит через лес-то. Идти-то пешком не завоешь, бож-человек? - нахмурив недоверчиво брови, он спросил абсолютно серьезно.
- Плотских тягот я не боюсь, мне бы душу сберечь. Да и не знаю пока, что ответит господин ваш, но с ним ушел мой духовный брат, может и я смогу послужить Господу в вашем отряде.
- Ну, дело твое, служитель. Отвести-то тебя отведу, ну а там, как вы говорите: как Бог даст! Странный ты человек, служитель, - в его голосе теперь отчего-то послышалось некоторое уважение ко мне, тон его сменился на более доброжелательный, нежели презрительно-насмешливый, с которым он обращался ко мне ранее, - Так шо же, это ж придется коня-то с тобой делить, не заставлю ж я тебя ноги в пыль стереть, путь-то дальний, а торопиться надо. Ладно, коли есть что с собой собирать, то тащи поскорее, да в путь! Уж больно-то задержался я на хлебах ваших.
Скромная жизнь в монастыре не предвещала особых сборов, решение было принято, хотя, право, еще оставалась доля сомнений. Я, не желая никому ничего говорить, снова зашел в харчевню и взял с собой хлеба в дорогу. Поднявшись в свою келью, я сменил сандалии на сапоги попрочнее, из тех, что были, и, словно прощаясь, окинул взглядом в последний раз свою скромную, но уютную келью, которая столько лет служила мне родным домом. Взгляд упал на стоящий в углу, окованный по краям, деревянный древко-посох, который не только служил надежной опорой в пути, но и превращался в достаточно неплохое орудие для двуручного боя, во время наших нечастых упражнений с братом Генри. Я решил, что прихватить и его с собой будет точно неплохой затеей. Взяв посох и дорожную суму, в которую успел положить пока только хлеб и одну перемену одежды на холодное время суток, я закинул в нее и свечи, про которые вспомнил проходя мимо подсвечника, и направился в госпиталь, поскольку, как врач, я решил немного подготовиться на случай неприятностей в дороге. По пути зайдя в монастырский погреб, и попросив там у братьев сосуд с белым вином (оно использовалось для очищения опасных ран), я поднялся во врачевальную. Там я взял бронзовые щипцы, несколько пучков лично заготовленных мною лечебных трав и кореньев, острый хирургический нож, небольшие сосуды чистой воды и миндального сока (так же для заживления и очищения ран), несколько плотных отрывков чистого полотна для перевязки, и "ложку для стрел", поскольку наконечники стрел иногда были закреплены непрочно, порой даже на пчелином воске, и при попытке извлечения стрелы, древко доставалось, а наконечник мог остаться в ране.
Взявши все, что мне показалось необходимым в пути, я вышел снова во внутренний двор, где меня ждал уже собравшийся Ардус.
- Все взял, божий человек? Пора бы и в путь-дорогу!
- Да, друг мой, полагаю, что можем отправляться. Храни Господь наш путь, - я поворотился к часовне, в последний раз поглядев на крест, венчавший ее своды, и окрестил себя, поклонившись.
- Так-то никто и не проводит нас, значится? - усмехнулся солдат.
- Проводить вас должен был я, но я отправляюсь с вами, так что мы можем отбыть, - склонив неловко главу промолвил я...
В этот момент, наконец, я понял все. Я с полной уверенностью предполагал, что скажет дальше Чарльз, наконец найдя для себя ответ на вопрос: что же за тяжесть мучит душу несчастного странника. В нетерпении желая поскорей удостовериться в окончательной правоте своих предположений, я вопросил монаха:
- Значит, вы так и не попрощались с аббатом, брат Чарльз?
Чарльз остановился, но на сей раз я уже не услышал тяжелых вздохов из его груди или чрезмерно печального преображения тона его голоса - взрослый монах лишь спокойно ответил мне известной присказкой:
- Что ж, как говорится: "сказанием прожитого не исправишь"... Стоя перед воротами родного дома, глядя на пейзаж уходящей вдаль дороги - единственный, что я видел за этими стенами прошедшее множество лет, на мгновение в моей голове пронеслась настойчивая мысль все же вернуться, дабы хотя б попрощаться с отцом Стефаном. Однако боязнь неодобрения аббата, а помимо и мысль о самолично принятом перед лицом Господа решении, которое я не думал изменить, все же взяли верх, и я так и покинул земли родного аббатства, ни с кем не прощаясь. Мой путь теперь устремлялся далеко в неизвестность, оживляя попутно то боязнь перемен, то мечты о далеких и неизвестных мне землях, то некоторое ощущение осуждения, то опасение и вовсе не быть принятым и с позором воротиться так скоро.
Пристально посмотрев мне в глаза, собеседник обратился непосредственно ко мне, снова отступив от повествования:
- Теперь вам известно, почему мне столь тяжело на душе вспоминать о прошлой жизни в монастыре, друг мой, - тот факт, что Чарльз теперь впервые назвал меня "друг мой", а так же то что голос его не звучал более столь же прискорбно, как немного ранее, вспоминая об этом, дало мне ощущение, что моему посетителю стало легче, поскольку, поделившись со мной своим грузом, он не услышал упреков и даже не увидел в моих глазах осуждения, и мне это было приятно. Мне казалось, словно я хоть чем-то теперь искупил свое презрительно-недоверчивое отношение к путнику в самом начале. Однако нельзя сказать, что ощущение вины за свой поспешный уход без благословения святого отца совершенно покинуло сердце монаха, поскольку Чарльз в разговоре еще не раз вернется к этим воспоминаниям...
[hr]
*пренебрежительно-сокращенная форма обращения, образованная от "божий человек" (наподобие "мил-человек").
- То есть... Погодите! - необузданно-громким от удивления голосом резко выпалил я и тотчас заметил, как за соседними столами несколько человек повернулись в мою сторону, скорчив недовольно-удивленные гримасы. Я понял, что мой возглас верно слышала вся таверна, и в знак сожаления, сразу же сделал жест извинения, прижав правую руку к груди и слегка кивнув головой. Собеседник улыбнулся, и мне, даже на мгновение обидно стало, будто бы он посмеялся над моей несдержанностью. Но Чарльз, видимо, просто предугадал мой следующий вопрос, который тут же, поспешил вырваться на свободу из моих уст:
- Так вы ведь говорили, сэр...называли...то есть...брат Чарльз, - прерываясь и перебивая сам себя, сбиваясь с мысли и возвращаясь снова, я пытался сложить нечто удобовразумительное из своей речи, - вы ведь представили мне Геннарда Тейлора, как своего господина, в начале нашей беседы, а, получается, вместо вас на службу отправился брат Генри? - монах едва заметно улыбнулся, глядя мне в глаза, давая понять, что я бы узнал ответ гораздо быстрее, если бы просто послушал дальше, но в то же мгновение взгляд его снова стала поглощать какая-то невообразимая тоска, посещавшая его от одной мысли к другой, и он наконец окончательно развеял пыль непонимания и смятения в моей голове:
- Терпение, молодой человек, терпение...
На некоторое время прервавшись, он как бы виновато опустил взгляд, в очередной раз неловко потирая большим пальцем ободок своей пустой чаши и горько вздохнул:
- Да, Геннард Тейлор удалился восвояси вместе с Генри и своим отрядом, и я не стал догонять их прося еще о чем-либо или пытаясь что-то сказать напоследок, я вернулся, - он снова глубоко вздохнул, - но в госпитале ведь остался раненый всадник... - снова последовала тяжелая пауза.
Теперь мне ясно было, что печаль его души неким загадочным образом связана с тем раненым воином, но что такого могло между ними произойти и причем тут жизнь в монастыре, которую он "не избирал самолично"? Монах, что, убил его? Своевременно не оказал помощи? Может солдат натворил что-то в монастыре, не отплатив добром за оказанное милосердие? А может... - мои размышления прервал, словно гром с небес, заставший врасплох мое растерянное воображение, голос Чарльза:
- Пару недель, может с месяц спустя, раненый солдат, который явно не спешил обратно в отряд к своим соратникам, наслаждаясь заботой и отдыхом в нашем монастыре, наконец поправился окончательно и изъявил желание отбыть. Не особо-то и поблагодарив братьев и врачей, наблюдавших его, он собрал свои вещи, не торопясь почистил и смазал свой, уже успевший потемнеть и покрыться патинами меч. Подойдя к своей изрядно отдохнувшей за время болезни хозяина гнедой, хлопнул ее ладонью по седлу и задорно, с долей издевки, прокряхтел:
- Ну че, кобыла, нажралася ты тут сена святейшинского, кабы брюхо в конец не отвисло! Ну поглядим еще, бо на кой-то ты и сгодишься еще, а на другую пока у меня золотца нет, так шо не дохни пока! Кхе-хе-хе... - хрипло захохотал всадник.
Монах, вспоминая слова и повторяя тон балтийца-эквита, сам невольно рассмеялся со своего описания и вдруг добавил:
- Помните я вам сказал о Геннарде де Тейлоре, что война и убийства - это не единственное, что он понимал в жизни? - я в согласии молча кивнул, - Так вот Ардус, так звали всадника, был его прямой противоположностью! - с легкой усмешкой вспоминал собеседник, - Прожженный вояка, с хриплым от выпивки голосом, который мало чего произносил, кроме насмешек и ругани, Ардус ничего в жизни не смыслил кроме ратного дела. Его понимание жизни, скорее всего, отражалось и на отношении ко всем окружающим его людям.
Собирая свои вещи и взваливая их на свою лошадь, он что-то неразборчивое бормотал себе под нос. Держа в левой руке меч, вложенный в деревянные с кожаной портупеей ножны, и то и дело помогая себе занятой мечом левой рукой, он кривил лицо от жуткого неудобства, едва слышно что-то там причитая. Внезапно он повернулся и обратился ко мне:
- Слушай, бож-человек*, будь так любезен! Намаялся я с клинком этим, ладу не дам никак, все в руках держать, да ни в сено же с лошадиным навозом его свалить - оружье-таки все же. Итак во, видал как я начистил его, - он на треть вытащил из ножен натертый до приемлемого состояния меч, на лезвии которого все равно виднелись еще глубокие потемнения начинавшейся ржавчины, исполосованные множеством мелких проредей свежего метала, от многократного прохождения металлической теркой для чистки, - Так и того же полдня убил, бож-человек! Кабы ты напоясать мне его помог, руки-то у тебя свободные, бож-человек, - он постоянно приговаривал "бож-человек", как будто это было самое благое сочетание слов, которое он отродясь знал. Я смиренно подошел, взял в руки его меч с ножнами, расправил ремни и портупею и преклонился, чтобы закрепить меч на его бедре.
- Знач смотри, - стал объяснять Ардус, - приложи к бедру, да чуть повыше - сползет-таки все равно, вот этот сюда, а вторым вокруг обойди по поясу. Вот этот вот... штуку в общем вот эту посередине втыкни и потом свободный конец заверни через низ, а потом в него же узлом. Я не стал разъясняться, что знал, как препоясывается меч, и просто молча сделал, как он просил.
- Ну во, другое-то дело, бож-человек, благодарствую тебя! Гляди вдруг оруженосцем станешь, так пригодится умение тебе! Кхе-хе! - он снова посмеялся своим, неприятно-кряхтящим голосом. Я поднялся и, пристально посмотрев на него, тихо промолвил, собравши наконец и мысли и волю в руки:
- Господин, на самом деле я серьезно бы хотел кое о чем вас спросить...
- Ты гляди-ка, господин, кхе! - усмехнулся он, - Господином меня не кличут, это к их преподобиям и величавствам обращайтесь, а я - простой человек. Простой, зато свободный и в ратном деле, может, и поболее любого господина толк знаю, впрочем мой пока платит достойно, значится обращение заслужил, хе. Так что за вопрос там у тебя, бож-человек? Ты ли не хочешь с меня пожертвований сбить, а? - Ардус подозрительно смотрел на меня, лукаво прищурив глаза.
- Нет, друг мой, - успокоил я его, - все что нужно было и сверх того оставил уже ваш командующий, Геннард Тейлор. Я хотел бы спросить вас не против ли вы, если б я пошел с вами? - солдат посмотрел на меня удивленно, своими маленькими, глубоко-сидящими карими глазами, и с неподдельным удивлением спросил, вдруг переменивши тон на серьезный:
- Со мной пойти? Это шо же, жизнь свою благодатную бросишь, да батьку преподобного своего оставишь? На кой оно тебе, бож-человек? Ты-то и в деле ратном мало что смыслишь, кабы не пришибли тебя ненароком... - он, казалось о чем-то задумался на несколько секунд. В тяжелых раздумьях стоял и я...
Чарльз сделал глубокий вдох, запрокинув голову вверх, на мгновение уставившись в досчатый потолок первого этажа, а затем тяжко выдохнул и опустил голову. В то же мгновение я услышал, резкий и глухой стук двери, взбудораживший спокойную обстановку таверны - кто-то, в неблагополучном расположении духа, хлопнув дверью, покинул таверну. Я краем глаза видел, как некоторые посетители выворачивались удовлетворить свой интерес, кто же это был и с какого стола. Но я не обратил особого внимания: здесь, в нашей беседе, уже совсем рядом был ответ на столь мучивший меня вопрос, отделяемый лишь затянувшейся продолжительностью перерыва в повествовании, посему мне не терпелось поскорее получить его:
- И вы ушли? - спросил я.
Собеседник еще раз вздохнул и продолжил:
- Знаете, много было мыслей в моей голове, много сомнений и навязчивых мыслей, я тогда был еще молод. Мне потребовалось для себя больше месяца, чтобы принять это решение, посему я и в один день не смогу рассказать всех причин, по которым я принял это решение, но в общем... - монах двумя пальцами правой руки почесал голову выше виска, - Я понимал, что отец Стефан навряд ли одобрит мое желание покинуть монастырь, тем более с целью примкнуть к воинскому отряду. Но вместе с уходом брата Генри, ушла и часть моей жизни, он был самым близким мне другом в нашем братстве, а мысли о переменах, которые ждут меня, мысли о другой жизни и мечты стать воином во славу Господню не давали мне покоя с того самого дня, как Геннард Тейлор покинул аббатство. Но самая роковая мысль, на которую я почему-то больше всего надеялся, это мысль о том, что я еще смогу возвратиться и попрощаться с аббатом, попробовав для себя другой способ жить во славу Божью. Однако что я тогда еще мог предположить верно?
После короткого раздумья, Ардус снова посмотрел на меня и ответил:
- Что же, мне все равно, какое дело мое? Пойти-то - отчего бы и нет, мне ж веселее в пути все же будет, может подсобить чем и сможешь. Вижу ты человек и не гордый, кхе, путь ведь нелегкий лежит через лес-то. Идти-то пешком не завоешь, бож-человек? - нахмурив недоверчиво брови, он спросил абсолютно серьезно.
- Плотских тягот я не боюсь, мне бы душу сберечь. Да и не знаю пока, что ответит господин ваш, но с ним ушел мой духовный брат, может и я смогу послужить Господу в вашем отряде.
- Ну, дело твое, служитель. Отвести-то тебя отведу, ну а там, как вы говорите: как Бог даст! Странный ты человек, служитель, - в его голосе теперь отчего-то послышалось некоторое уважение ко мне, тон его сменился на более доброжелательный, нежели презрительно-насмешливый, с которым он обращался ко мне ранее, - Так шо же, это ж придется коня-то с тобой делить, не заставлю ж я тебя ноги в пыль стереть, путь-то дальний, а торопиться надо. Ладно, коли есть что с собой собирать, то тащи поскорее, да в путь! Уж больно-то задержался я на хлебах ваших.
Скромная жизнь в монастыре не предвещала особых сборов, решение было принято, хотя, право, еще оставалась доля сомнений. Я, не желая никому ничего говорить, снова зашел в харчевню и взял с собой хлеба в дорогу. Поднявшись в свою келью, я сменил сандалии на сапоги попрочнее, из тех, что были, и, словно прощаясь, окинул взглядом в последний раз свою скромную, но уютную келью, которая столько лет служила мне родным домом. Взгляд упал на стоящий в углу, окованный по краям, деревянный древко-посох, который не только служил надежной опорой в пути, но и превращался в достаточно неплохое орудие для двуручного боя, во время наших нечастых упражнений с братом Генри. Я решил, что прихватить и его с собой будет точно неплохой затеей. Взяв посох и дорожную суму, в которую успел положить пока только хлеб и одну перемену одежды на холодное время суток, я закинул в нее и свечи, про которые вспомнил проходя мимо подсвечника, и направился в госпиталь, поскольку, как врач, я решил немного подготовиться на случай неприятностей в дороге. По пути зайдя в монастырский погреб, и попросив там у братьев сосуд с белым вином (оно использовалось для очищения опасных ран), я поднялся во врачевальную. Там я взял бронзовые щипцы, несколько пучков лично заготовленных мною лечебных трав и кореньев, острый хирургический нож, небольшие сосуды чистой воды и миндального сока (так же для заживления и очищения ран), несколько плотных отрывков чистого полотна для перевязки, и "ложку для стрел", поскольку наконечники стрел иногда были закреплены непрочно, порой даже на пчелином воске, и при попытке извлечения стрелы, древко доставалось, а наконечник мог остаться в ране.
Взявши все, что мне показалось необходимым в пути, я вышел снова во внутренний двор, где меня ждал уже собравшийся Ардус.
- Все взял, божий человек? Пора бы и в путь-дорогу!
- Да, друг мой, полагаю, что можем отправляться. Храни Господь наш путь, - я поворотился к часовне, в последний раз поглядев на крест, венчавший ее своды, и окрестил себя, поклонившись.
- Так-то никто и не проводит нас, значится? - усмехнулся солдат.
- Проводить вас должен был я, но я отправляюсь с вами, так что мы можем отбыть, - склонив неловко главу промолвил я...
В этот момент, наконец, я понял все. Я с полной уверенностью предполагал, что скажет дальше Чарльз, наконец найдя для себя ответ на вопрос: что же за тяжесть мучит душу несчастного странника. В нетерпении желая поскорей удостовериться в окончательной правоте своих предположений, я вопросил монаха:
- Значит, вы так и не попрощались с аббатом, брат Чарльз?
Чарльз остановился, но на сей раз я уже не услышал тяжелых вздохов из его груди или чрезмерно печального преображения тона его голоса - взрослый монах лишь спокойно ответил мне известной присказкой:
- Что ж, как говорится: "сказанием прожитого не исправишь"... Стоя перед воротами родного дома, глядя на пейзаж уходящей вдаль дороги - единственный, что я видел за этими стенами прошедшее множество лет, на мгновение в моей голове пронеслась настойчивая мысль все же вернуться, дабы хотя б попрощаться с отцом Стефаном. Однако боязнь неодобрения аббата, а помимо и мысль о самолично принятом перед лицом Господа решении, которое я не думал изменить, все же взяли верх, и я так и покинул земли родного аббатства, ни с кем не прощаясь. Мой путь теперь устремлялся далеко в неизвестность, оживляя попутно то боязнь перемен, то мечты о далеких и неизвестных мне землях, то некоторое ощущение осуждения, то опасение и вовсе не быть принятым и с позором воротиться так скоро.
Пристально посмотрев мне в глаза, собеседник обратился непосредственно ко мне, снова отступив от повествования:
- Теперь вам известно, почему мне столь тяжело на душе вспоминать о прошлой жизни в монастыре, друг мой, - тот факт, что Чарльз теперь впервые назвал меня "друг мой", а так же то что голос его не звучал более столь же прискорбно, как немного ранее, вспоминая об этом, дало мне ощущение, что моему посетителю стало легче, поскольку, поделившись со мной своим грузом, он не услышал упреков и даже не увидел в моих глазах осуждения, и мне это было приятно. Мне казалось, словно я хоть чем-то теперь искупил свое презрительно-недоверчивое отношение к путнику в самом начале. Однако нельзя сказать, что ощущение вины за свой поспешный уход без благословения святого отца совершенно покинуло сердце монаха, поскольку Чарльз в разговоре еще не раз вернется к этим воспоминаниям...
[hr]
*пренебрежительно-сокращенная форма обращения, образованная от "божий человек" (наподобие "мил-человек").
© Raymand of Jerusalem. 2016
Прим. автора: Данный рассказ является первым моим произведением в сфере художественной литературы. Вдохновением к написанию я обязан незабываемой атмосфере мира исторической модификации M&B Warband, под названием Anno Domini 1257. События в рассказе, а так же взаимоотношения его героев не претендуют на историческую достоверность, но соответствуют хронологически и фактически процессу прохождения мной этого замечательного мода без применения кодов. Копирование и публикация на сторонних ресурсах возможна только с разрешения автора. Приятного прочтения!
Комментариев 0
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.